— Нет, — вздыхаю я. — Но я больше никогда не хочу тебя видеть. Жить со стыдом от осознания того, что ты никогда не станешь и половиной того человека, которым был твой отец, гораздо мучительнее, чем любая пытка, которую я могу предложить, — двигаясь вокруг стола, я останавливаюсь перед ним. — Однажды, Иезекииль, я надеюсь, ты обретешь покой.

— Я не заслуживаю твоего сочувствия, — шепчет он, глядя на свои колени.

Я сглатываю, сдерживая комок в горле.

— Нет… не заслуживаешь. Но я все равно даю его тебе.

Снова убирая пистолет в кобуру, я прохожу мимо него и иду в лес. И какая уже разница, видит ли он, куда я иду.

38. ЭВЕЛИН

Я потратила три часа на обустройство места, прежде чем написала сестре и попросила её встретиться со мной здесь, чтобы я мог «показать ей основы», поскольку вчера я ее отшила. Я буду наслаждаться, наблюдая за её смертью.

Ноги скрещены, глаза закрыты, я спокойно сижу в центре коридора, прямо за дверью оранжереи. От топота ног по лестнице потайного шкафа у меня закладывает уши, а по позвоночнику пробегают мурашки от волнения. Я годами ждала этого момента.

Я открываю глаза и усмехаюсь, глядя на неё.

— Привет, Дороти.

— Что ты делаешь? — оглядывается она. — Где папа?

— Он скоро будет, — спокойно говорю я, вставая.

Я двигаюсь к двери, чтобы приложить отпечаток пальца к сканеру, но Дороти опережает меня. Свет становится зеленым, всё разблокируется. Я морщу лоб, понимая, что Коди, должно быть, ещё не удалось взломать систему.

Но это уже не важно.

Она заходит в оранжерею, сморщив нос, когда смотрит на маки.

— Знаешь, для красивых цветов они не так уж хорошо пахнут, да?

— Субъективно, наверное, — я бормочу, моя черная юбка развевается, когда я прохожу мимо неё. — Сюда.

Я веду её через два акра цветов, расцветающих на разных стадиях, в лабораторию в задней части, включаю свет и иду к металлическому столу в центре комнаты, где стоит мой химический набор. У меня уже всё готово.

— Ух ты, это… сильно, — размышляет она, расхаживая вокруг, её глазное яблоко увеличивается, когда она смотрит в мензурку.

— Ага, — отвечаю я, наливая воду в небольшую металлическую миску, а также немного сырого опиума, который я недавно закончила выделять.

— Что ты делаешь? — она нависает над столом, чтобы получше разглядеть, что я делаю. — Ты должна объяснять, верно? Как я могу научиться иначе?

Я улыбаюсь ей.

— Просто подготавливаю, чтобы показать тебе, как всё работает.

— О. Хорошо, — она поднимает бровь. — Ты ведешь себя странно.

— Знаешь, — говорю я, беру контейнер и ставлю его на горелку Бунзена, медленно увеличивая нагрев. — Я хочу извиниться перед тобой, Дороти. Я была не в своей тарелке на днях. Я не знаю, о чём я думала.

Её глаза сужаются.

Я смеюсь, наблюдая, как опиум переходит в жидкое состояние.

— Кое-что из того, что ты сказала в ту ночь на яхте, действительно откликнулось во мне.

— Правда? — в её тоне звучит недоверие.

— Правда, — повторяю я, снимая жидкость с горелки и беря иглу. — Ты сказала, что, возможно, если я нырну за туфлями Нессы, они приведут меня домой к ней. И в тот момент я поддалась искушению, потому что ничто и никогда не было для меня домом так, как Несса.

— Я сделала нам всем одолжение, — говорит она. — Несса была сукой.

Я откидываю голову назад и смеюсь. Смех высокий и напряженный, и даже для моих ушей он звучит пронзительно.

Глаза Дороти расширяются.

— Ты, блять, сумасшедшая.

— Да, — я ухмыляюсь. — Периодически слышу это.

Оттягивая поршень, я всасываю жидкий опиум, затем подношу иглу к свету и ударяю по бокам, избавляясь от пузырьков воздуха.

— Хочешь посмотреть? — спрашиваю я, протягивая ей иглу.

Она наклоняется.

— Хм. Очаровательно.

— В любом случае, — продолжаю я. — Я подумала о том, как глупо было бы с моей стороны сделать это… позволить тебе победить. Даже если это было мое самое большое сердечное желание — быть с Нессой.

Я обхожу стол, игла у меня в руке. Ее глаза перебегают на неё, потом на меня, и она отступает на шаг.

— Поэтому в следующий раз, когда я буду тосковать по чему-то, что я люблю? Я не буду выходить за пределы своего двора, — мыски моих туфель прижимаются к её туфлям. — И я бы очень, очень, очень хотела бы увидеть, как ты умрешь.

Поднося иглу, я втыкаю её в её шею, нажимая на поршень, чтобы опиум попал в её кровь.

Ее глаза округляются, рот срывается на крик, и она отшатывается назад. Я поднимаю руку, восторг бурлит в моих венах, я сжимаю кулак и размахиваюсь им вперед, ударяя её прямо в лицо, пока она не падает на землю.

Боль пронзает костяшки пальцев, и я разжимаю руку, хватаю её дурацкий упругий коричневый хвост, как я мечтала сделать уже много лет, и выдергивая его с её головы, пока тащу её к столу. Она плачет и брыкается, но у меня хорошая хватка, и я оборачиваюсь, наслаждаясь тем, как её кровь льется из носа и пачкает её голубой топ. Я пинаю её в бок, затем надавливаю каблуком на неё, погружаясь всем своим весом до тех пор, пока удовлетворительный хлопок кожи не дает мне понять, что мой каблук прошел насквозь. Она снова кричит, её руки пытаются вцепиться в мою ногу, и я быстро тянусь в сторону, поднимая стяжки, которые я положила туда специально для этого случая.

Когда опиум начинает разливаться по её венам, она затихает.

— Вот так, — воркую я, проводя тыльной стороной ладони по её лицу, а затем связываю её запястья вместе, после чего перехожу к лодыжкам. — Поспи немного, милая сестричка. Не волнуйся, я не буду делать ничего интересного ещё пару часов.

— Что значит ещё пару часов? — бормочет она, её глаза затуманены.

Я улыбаюсь.

— Именно столько тебе осталось жить.

Вздохнув, я убираю волосы с лица, позволяя адреналину наполнить меня, пока я не буду готова взорваться. Этого давно следовало ожидать.

Снова схватив её за волосы, я резко дергаю, чувствуя, как оттягиваются её волосы у корней, когда я тащу её из задней комнаты через проходы, пока не дохожу до места, где я установила сцену для шоу. Я опускаю её обездвиженное тело вниз, пока мои руки отдыхают. Так поэтично, тут она лежит без сознания и вот-вот умрет, на моем поле маков.

У меня болят ноги, пот стекает по лицу, одежда прилипает к коже, но я не возражаю против напряжения. Я прикрепила специальный крюк к концу одной из мобильных галогенных ламп, и я подтягиваю её под него, ворча, когда поднимаю её руки вверх и просовываю крюк под стяжки. Затем я подхожу к месту регулировки высоты, и нажимаю кнопку, поднимая её всё выше, выше и выше.

Под её ногами стоит двухсотлитровая черная пластиковая бочка, которую я вкатываю на место и ухмыляюсь, когда она стонет, раскачивая головой из стороны в сторону. Подойдя к дальней стене, я натягиваю защитное снаряжение на руки и надеваю маску на лицо, затем беру тефлоновые бутылки, наполненные плавиковой кислотой, и возвращаюсь к бочке, напевая про себя, пока наполняю её.

Когда всё готово, я отхожу в сторону, снимаю снаряжение и отправляю отцу сообщение, сообщая, что у нас чрезвычайная ситуация и мне нужна его помощь. Затем я хватаю свой Desert Eagle и сажусь на землю, скрещивая ноги и закрывая глаза ладонями вверх.

Теперь мы ждем.

Проходит тридцать минут, прежде чем приезжает мой отец. Я знаю, потому что считала каждую. Я слышу писк охранной системы, поэтому открываю веки, вскакиваю и направляюсь к кнопке, управляющей высотой светильника, на котором висит Дороти. Дверь оранжереи открывается, и я улыбаюсь, впитывая взгляд отца, который осматривает сцену.

— Привет, папа. Ты опоздал.

— Жучок… — он переводит взгляд на Дороти, которая без сознания, вокруг её ноздрей засохшая кровь там, где я сломала ей нос, рот заткнут кляпом, в то время, как она висит над чаном с кислотой. — Что ты, блять, делаешь?